Кинематограф наизнанку

Так уж случилось, что не самую значительную, но все-таки заметную часть детства и отрочества я провел в некоем, употребляя казенный слог, сельском учреждении культуры, где действовала одна из как минимум трех стационарных киноустановок райцентра, входящих в районную же киносеть до неприличия периферийной местности, называть которую я стесняюсь. Рискну предположить, это обстоятельство хотя бы отчасти обусловило мое отношение к кинематографу — нестандартное, нетрадиционное, нездоровое, в конце концов.

В разъяснительных целях, а более того для собственного удовлетворения, попробую рассказать нехитрый сюжет своего кино.

Мое кино — это запахи. Нет, вовсе не банального попкорна — его в советские годы не было ни в деревянном кинотеатре (там же располагалась контора киносети), носившем гордое, но слишком распространенное и потерявшее вследствие этого сколько-нибудь глубокий смысл название, ни в домах культуры, где также находил пристанище советский, а в строго нормированной дозе и идеологически выверенном репертуаре — и зарубежный кинематограф.

Я вдыхал совсем иные благовония. Невидимого озона, слабо струившегося откуда-то из недр проектора марки «Ксенон» (ну, мне так кажется) или, быть может, электроустановки высокого напряжения, необходимого для поджига неведомых, скрытых кожухами с небольшими контрольными окошками зеленоватого стекла, но очень-очень ярких проекционных ламп, которые под давлением заполнены не имеющим ни цвета, ни запаха инертным газом ксеноном, а затем герметично запаяны. Тогда я этого не знал, поэтому был уверен, что воспринимавшаяся священной (во многом благодаря донесенным до детского умишка утрированным правилам техники безопасности) аппаратная наполнена ароматом зеленого — ну, а какого же еще! — ксенона.

Ацетона (запомнился хорошо) и других компонентов (не стану обманывать себя и читателя, пытаясь опознать и вербализировать их сейчас, много лет спустя непосредственного обонятельного контакта) клея для кинопленки, которая не так уж редко рвалась: бывало, глубоко периферийным киносетям доставались «заезженные» копии фильмов. Едковатого, но по-своему приятного дыма «Людомора», почти беспрестанно воскуряемого киномехаником дядей Витей. Канифоли: иногда труженику массовой культуры приходилось что-то по мелочи паять. Красок, которыми он же малевал афиши демонстрировавшихся киношедевров, не вполне шедевров и не шедевров вовсе; все того же ацетона, служившего для промывки кистей и плакатных перьев, и заменявшего холст ватмана. Хлеба и консервированной кильки в томате, верой и правдой игравших извечную роль второго плана, предуготованную человеком пьющим закуске. Другой, типографской краски: не на грязный же стол класть снедь, когда под рукой всегда оказывалась газета. Наконец, моему носу довелось учуять запахи машинного масла и крови, потекшей из пораненного и чудом не изуродованного в результате неосторожных манипуляций с бобиной пальца. «Производственную» травму тихо скрывал так долго, как мог: поступить иначе было нельзя из вполне резонного опасения, что не придется более возиться с этими интересными, но в неумелых ручонках весьма опасными штуковинами.

Мое кино — это звуки. Стоявшие в кассе разнокалиберные счеты стучали костяшками: довольно звонко пластмассовыми и глухо — деревянными. Был там и арифмометр, который то ли не блистал исправностью, то ли просто не поддавался неискушенным женским рукам кассиров-контролеров, но иногда позвякивал под моими бестолковыми передними конечностями, кои я по-ребячески постоянно норовил засунуть в какое попало неподходящее место. Ночью задумался и вдруг понял, что касательно механического счетного устройства я уверен не вполне: весьма вероятно, с ним пришлось столкнуться в несколько иной пространственно-временной точке, сейчас же лукавый мозг подсовывает кадрами выцветшей кинопленки кажущуюся уместной картинку, дополняя ее звуками. Шорохи рвущейся под строгой линейкой рыхлой бумаги билетов зеленоватых, синеватых или желтоватых оттенков — и здесь уж я точно ничего не путаю. Невнятное многоголосье потенциальных зрителей, сначала звенящих копейками, а позднее и отслюнявливающих рубли, дабы приобщиться к «важнейшему из искусств».

Невозможно было не запомнить неизбывный 50-герцовый фон переменного тока, который волшебник-киномеханик ежевечерне извлекал из металлических ящиков с трансформаторами, выпрямителями и прочими интересностями, ритуально пощелкав торчащими тут и там рычагами рубильников да кнопками пускателей. Мат-перемат, порой весьма затейливый, но не зафиксировавшийся, к сожалению, в памяти (в отличие от бесполезного, в общем-то, слова «сеанс»), что доносился из уст все того же главного героя моего кино — механика, электрика и художника-оформителя в одном щетинистом лице.

В диссонанс этим многочисленным натуральным слуховым впечатлениям звуковой рисунок собственно кинофильмов с ранних лет представлялся мне до крайности неестественным, а значит, фальшивым. Для ребенка все еще проще, ему достаточно одного (или другого) слова: вранье (может, и фигня — хорошо, если не херня или, в предельном случае, хуйня). Будучи совсем мелким и глупым, я мог, однако, практически безошибочно установить, даже не разбирая слов, факт трансляции художественного фильма по телевидению, прийти в комнату, где стоял дуроскоп, и отправить тумблер стабилизатора напряжения, через который сей ламповый агрегат подключался к сети переменного тока, в положение «Выкл.» — до того не выносил крикливой искусственности и по-соцреалистически неуклюже претендующей на достоверность условности синематографа.

Звуковой кинодорожке я предпочитал мерное стрекотание механизмов, бесстрастно прокручивающих километры кинопленки — минуту за минутой, час за часом, день за днем, месяц за месяцем. Шум этот был настолько обыкновенен, что едва не забыл упомянуть о нем, рискуя навлечь обвинения в фальши уже на себя.

Кстати, в киноаппаратной для контроля воспроизведения висели наушники (официально — головные телефоны) с амбушюрами из пористой резины и мембранами в виде не таких уж и тонких крашеных стальных пластин. Качество звука, которое они могли обеспечить, теперь назову в лучшем случае ужасным, но тогда, каким-то образом сумев заполучить пару наушников с капсюлями «Тон-2А» и подключив их к домашнему кассетному магнитофону, я испытывал чувства, прекрасно покрывавшие не одну октаву. Пережившее немало издевательств со стороны последнего владельца материальное свидетельство этой маленькой детали, засевшей в памяти, хранится у меня до сих пор: вроде бы, берег при всех переездах, но один амбушюр таки потерялся.

Мое кино — это белые пятнышки в правом верхнем углу кадра, сигнализировавшие, что живой, осязаемый чародей аппаратной вот-вот продемонстрирует очередное грациозное па — перебежку от одного поста (проектора) к другому (избирательная, а попросту плохая память категорически отказывается отвечать, сколько же их, проекторов, там было — два или целых три) с виртуозным попаданием, какое можно еще увидеть разве что в исполнении водителя автобуса, открывающего и закрывающего пассажирские двери, в кнопки незамысловатого пульта управления, дотрагиваться до коего непосвященным категорически возбранялось. Здесь же наблюдалась куда менее притягивавшая взор, но отнюдь не до оскомины скучная смена бобин, перемотка кинопленки к началу и последующая укладка в жестяные футляры с наклейками и тайными фломастерными знаками.

Я рос в обстановке, где все сколько-нибудь интересное, как мне казалось тогда и продолжает казаться сейчас, находилось по ту сторону кинематографа: за стеклом кассы, за дверью аппаратной, за стеной с дырками для объективов проекторов и контрольными окнами. В зале же сидели какие-то люди и пялились в грязно-белый экран из синтетического материала, желая, наверное, оглохнуть от гремевших противоестественными звуками громкоговорителей. Кино, говорите? А что такое кино? Это всего лишь картинки на быстро прокручиваемых кадрах кинопленки, соседние из которых похожи друг на друга настолько, что даже ребенку сразу становится ясно — ерунда какая-то, в которой стоит разглядывать разве что титры, демонстрируя умение читать.

Так что же, детство в кассе и аппаратной не оставило никаких содержательных впечатлений, задуманных режиссерами со сценаристами и воплощенных актерами? Пожалуй, помню только известного рода ажиотаж (и сопутствовавшие ему аншлаги), вызванный демонстрацией в предзакатных лучах ксеноновых ламп таких картин, как «Маленькая Вера», «Интердевочка» и еще какой-то, по тогдашнему выражению, «чернухи». Смотрел? Нет. Тогда бы, наверное, ничего и не понял. До сих пор, кстати, не посмотрел, хотя давно скачал с помощью торрентов. Может быть — и такой исход более чем вероятен — не посмотрю уже никогда. Вот такое кино.

Конец фильма.